ЭВЛФ - психотип «газали»

Человек типа «газали» - восторженный, эмоциональный, романтичный пессимист - демократ, легко идущий по жизни. Он человек слова и чести, хороший друг.

Его настроение резко меняется. Он влюбчивый и ответственный в отношении объекта любви. Он - человек уверенный в себе, миролюбивый, доброжелательный, избегающий конфликтов, сомневающийся в прописных истинах. Ему свойственна социальная роль поддержки и спасателя.

Внутренняя установка: свобода – великая ценность, красота и любовь спасают мир, человеческая жизнь бесценна, люди должны любить и уважать друг друга, но в реальной жизни в мире все непросто; мне необходимо со временем во всем разобраться; я докажу, что не глупее других; истина и Бог существуют. Свобода выбора и Вера - главное условие развития личности.

Черты проявления внутренней установки в поведении: яркий пессимизм, сосредоточенность на собственном непонимании, молчаливость и осторожность в выводах, перманентный спор без результата; склонность задавать уточняющие вопросы; многословие, паузы в разговоре, использование слов-паразитов, междометий; сложность, неординарность процесса мышления.

Многих носителей типа «газали» отличает эмоциональная и подчас несколько надрывная реакция на мир; они очень ранимы, частая внутренняя тема их размышлений – сожаление о том, что мир устроен несправедливо. Они склонны к не продолжительным депрессиям. Они любят искусство и нуждаются в эмоциональной подпитке через него. Творческий процесс просматривается во всех видах их деятельности.

Речь носителя типа «газали» многословна, и ему непросто выступать на публике. Иногда его в шутку называют болтуном ( если он расхрабрится на публичное выступление). Ему важно иметь в своем окружении людей, на советы которых можно полагаться.

Материальный мир имеет для него второстепенное (небольшое) значение – обычно в силу своей эмоциональности и увлечением чаще религиозными, реже философскими размышлениями. Иногда, и в силу того, что для него материальный мир воспринимается не просто как обуза, а как то, что должно измениться (и уже в силу этого глобальной ценности представлять не может). Вероятно, именно тип «газали» наиболее склонен развивать предсказания Конца Света.

В быту человек, типа «газали» не избирателен, довольствуется малым. Склоняется к вегетарианству, сыроедению, раздельному питанию, занятиями восточными оздоровительными практиками. Его привлекает культура Востока, путешествия по местам Силы, есть мечта побывать в Индии, на Тибете и т.д. Он здоров, бесстрашен и склонен к риску.

Внешне весьма привлекателен тонкостью (иконописностью) черт, стройностью фигуры (если нет гормональных сбоев в организме).

Сексуальные отношения зависят от гормональных всплесков, поэтому не системны.

По призванию «газали» – философ, музыкант, художник, поэт, учитель, изобретатель, исследователь, путешественник и др.

Александр Александрович Блок

ЭВЛФ - психотип «газали»

Великий русский поэт. Родился в 1880 г. в Петербурге, умер в Петербурге 7 августа 1921 г. Автор бессмертной «Незнакомки» и других разобранных на хрестоматии стихов. Крупный реформатор русской поэзии, лидер движения символистов.

Предком поэта был врач царя Алексея Михайловича, выходец из Мекленбурга. Отец поэта, Александр Львович, получил образование юриста и прослужил на этом поприще до конца жизни, хотя, по словам биографа, ему «стоило больших усилий прекратить писание стихов, чтобы не отвлекаться чересчур от науки в сторону муз». Мать поэта, Александра Андреевна – дочь известного ученого А.Н.Бекетова.

Брак родителей Александра Блока к удачным никак не отнесешь. Они разошлись еще до рождения сына, что поначалу совсем не отразилось на сыне: с самого рождения над ним пеклись бабушка, прабабушка, мать, тетки, няня. Безграничное, чрезмерное обожание и чуть ли не культ окружали его. Стоило Саше заплакать – и сам профессор Бекетов брал его на руки, прохаживался с ним по всему дому, показывал кораблики на реке. На всю жизнь у Александра осталась необычайная тяга к кораблям. Дедушка стал его первым другом: с ним они играли в разбойников, переворачивая вверх дном всю квартиру, ходили на прогулки, из года в год все более продолжительные. Возвращались голодные, перепачканные, зато с трофеями: какой-нибудь необыкновенной фиалкой или неизвестной разновидностью папоротника.

Раннее развитие и красота мальчика восхищали почтенных профессоров. Дмитрий Иванович Менделеев познакомил его со своей дочкой, годом моложе (ей предстояло потом стать единственной женой поэта). На набережной прохожие оборачивались, чтобы полюбоваться прелестными детьми. В пять лет Саша начал сочинять свои первые стихи:

Дороже матери он никого не знал. Тайные узы, соединявшие их, никогда не порвутся. Их взаимная привязанность проявлялась в постоянном беспокойстве, в почти болезненной заботливости. Долгое время Александра Андреевна оставалась его лучшей советчицей и самым близким другом. Именно она – осознанно или нет? – привила ему страсть к творчеству. Когда сыну было девять лет, она, желая дать ему отца, вышла замуж за офицера Кублицкого. Нервная, со слабым сердцем женщина, мечтавшая об идеальной любви, так и не обрела счастье. Точнее, обрела счастье только в сыне. Он стал для нее единственной опорой, способной придать смысл ее жизни. Раз в год из Варшавы приезжал отец, но им с сыном не о чем было разговаривать.

Привольнее всего будущий поэт чувствовал себя летом, в загородном имении Шахматово. Оно не походило на те «дворянские гнезда», в которых жили великие писатели ХIХ века. Скромный дом, окруженный густым садом. Профессор Бекетов купил его потому, что неподалеку жил его друг – профессор Д.И. Менделеев. К озеру вела еловая аллея; повсюду – заросли старых деревьев, кусты жасмина, сирени. Здесь Блок учился ходить, говорить, читать, здесь он начал сочинять стихи.

В шестнадцать лет он открыл для себя театр, и это впечатление перевернуло всю его жизнь. На театральных утренниках он смотрит классические спектакли. Шекспир особенно поразил его неистовством страстей и буйством фантазии. Блок хотел играть сам. Где угодно, перед любым, кто готов его слушать, он произносил монологи из «Макбета» и «Гамлета». Решено: он будет актером.

Юношеские стихи Александра – безликие, тусклые, зачастую банальные, мало чем примечательные. Его представления о поэзии еще не сложились. В нем лишь зарождалось все то, чему предстояло стать его поэзией, зачатки будущих идей и форм бродили, притягивались, отталкивались, не находя себе место.

Но к 18-ти годам его захватила одна идея Вечной Женственности, которая стремится воплотиться в его поэзии не как объект зарождающейся любви, а как цель и смысл мироздания. Именно тогда Александр открыл для себя поэзию Владимира Соловьева, неразрывно связанную с образом Вечной Женственности. Эта поэзия, перегруженная идеями, ожиданием конца света, безнадежно устарела в глазах наших современников. Но юного Блока она потрясла. Благодаря ей внезапно обрело форму все то, что давно шевелилось в нем.

«Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романтическими переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была непонятна мне; меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех», - вспоминал Блок.

Поэтика Соловьева казалась Блоку несовершенной, и он никогда не был его учеником, но проникся к нему истинным обожанием. Он восхищался притягательной личностью этого человека, с которым его однажды свела судьба, его необыкновенной жизнью.

Почти одновременно с обретением своей темы Александр влюбился в Любовь Дмитриевну Менделееву, дочь знаменитого химика, друга его деда и соседа по имению. Дмитрий Иванович, как-то навестив друга, пригласил Блока к себе в имение присоединиться к молодежи, заполнявшей его дом. Александр явился верхом, в сапогах, вышитой рубашке, со светлыми развевающимися кудрями, строгим лицом и произвел сильное впечатление. Принимали его Любовь Дмитриевна и ее гувернантка. Он всех покорил своей красотой, а особенно уговорами поставить в сарае Шекспира. Только Люба отмалчивалась: она вообще была сдержана и неприступна. Красивая, высокая, златовласая и сероглазая, румяная и темнобровая, она скорее напоминала Валькирию, чем Офелию. И, тем не менее, именно в сцене безумия она имела потрясающий успех. Блок зачастил к Менделеевым, в нем по-прежнему было что-то от Ивана-царевича, сказочного принца, прискакавшего к своей Даме. Она, юная, гибкая и суровая, расчесывала на солнце свои длинные волосы. Пророческие строки Соловьева пели в нем:

Обоим поэтам Она являлась лазорево-золотой. И лишь после смерти Соловьева, она обрела у Александра Блока черты вечно юной Софии Премудрости. Девушка, сказочная принцесса, Премудрость понемногу превращалась у него в Мировую Душу, Жену, облеченную в Солнце. Апокалипсис неотъемлем от его жизни. Апокалиптическое мышление становится выражением изначала присущего ему трагического мироощущения и таких черт характера, как особенно заметная в поэте ослабленность витального начала, слабость физической энергетики, светлая печаль, сопутствующая ему с юности до гроба, апокалиптические ожидания, чувство конца, исчерпанности жизни. Обратим внимание, что у Блока печаль эта была светла, и делал ее светлой сильный легкий дух его воли, заряженный на покойное, добродушное восприятие мира. Однако даже мощный дух его воли не в состоянии был отменить присущую его витальному началу тайную жажду катастроф, и сам поэт признавался в письме к Андрею Белому «Люблю гибель».

Эта фраза многое объясняет. Александр, по его собственным словам, «безрадостный и темный инок», конечно же, не мог ни приветствовать все, что делало окружающий мир сродным с его внутренним трагедийным миром, все, что вело к концу эту «недотыкомку (так называл Блок жизнь). Поэтому в специфической витальности, а не в неких приступах подлости, у эталонного в своей порядочности поэта состоит тайна личности Александра Блока, тайна его шокирующих проявлений радости при виде народных бедствий, войн и революций.

Вместе с тем, не всякий человек с ослабленной физиологической энергетикой и с собой, и с окружающими столь откровенен в жадном ожидании катастроф (личных, общественных, космических). Любовь к гибели у людей этого типа прямо пропорциональна реальному благополучию его жизни. У Блока есть неудачная драма - «Песнь судьбы», в которой герой делает такие характерные, «буддистские» по духу, признания: «Господи! Так не могу больше. Мне слишком хорошо в моем тихом белом доме. Дай силу проститься с ним и увидеть жизнь на свете. Да разве можно теперь живому человеку мирно жить, Елена? Живого человека так и ломает всего. Посмотрит кругом себя, - одни человеческие слезы... посмотрит вдаль, - так и тянет его в эту даль...

Чем спокойней и сытней была жизнь Блока, тем сильней в нем являла себя тяга к обвалу, гибели, апокалипсису.

Ослабленность жизненной энергетики особенно выразительно проявлялась в стихах поэта и часто вводила в заблуждение его читателей. Припоминается в этой связи почти анекдотичный случай. Группа московских поэтов впервые ждала Блока к себе и, начитавшись таких строк, как:

и представляла себе его «изможденным, худым, бледным и даже, скорее, некрасивым». Реальность же продемонстрировала совершенно обратное. Андрей Белый вспоминал: «Я весь дрожал. Никогда в жизни - ни прежде, ни потом - я не испытывал такой жгучей неловкости. И разочарования. Обман, обман! Меня обманули. Это не Блок. Не мой Саша Блок. Но до чего он был красив! Высокий, стройный, статный, курчавый. Весь, как в нимбе золотых лучей, румяный с мороза. В студенческом сюртуке, широкоплечий, с осиной талией. От синего воротника его дивные глаза казались еще голубее. До чего красивый, до чего земной, здоровый, тяжелый!».

Начиная с января 1901 года, в течение трех лет, Блок совершенно поглощен мистикой, любовью, поэзией. Поэт в расцвете сил, он обретает уверенность, его творчество совершенствуется, становится мощным и цельным; рождаются изумительные «Стихи о Прекрасной даме». И все, созданное Блоком в эти три года, останется в русской литературе непревзойденным образцом чистоты, возвышенности, очарования.

Зимняя запись в дневнике: «…явно является Она. Живая же оказывается… Душой Мира (как определилось впоследствии), разлученной, плененной и тоскующей…мне же дано только смотреть… и благословлять…»

В таком состоянии Блок встретил Любовь Менделееву. Она шла на курсы, он пошел за ней. На улицах Васильевского острова он не спускал с нее глаз. На следующий день он опять последовал за ней. Позже началось хождение около устья реки: солнце опускалось в море, небо было красным, стояли короткие, светлые ночи. Там он бродил до рассвета, пытаясь прочесть знаки неба и земли.

Любовь Менделеева не могла устоять перед могучим любовным напором Блока, и дело явно шло к свадьбе. Хотя определенного рода сомнения и опасения не покидали ее. Будучи еще невестой, она писала Блоку: «Вы навоображали про меня всяких хороших вещей, и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека с живой душой, и не заметили, проглядели».

Однако обольстительное самовнушение возобладало у Любови Дмитриевны над женской интуицией, и они повенчались. Венчание произвело на Блока неизгладимое впечатление. Мать поэта и старик Менделеев плакали от волнения и радости. Новобрачная в белоснежном батистовом платье и притихший, сосредоточенный Блок вышли из церкви. Их поджидала тройка, крестьяне пели хором, подносили им белых гусей, хлеб-соль. Прекрасная Дама, чьи следы поэт так часто искал на городских улицах, стала его женой.

Сразу после венца Блок уехал за границу, оставив молодую жену, надо полагать, в крайнем недоумении. Первое время жене еще удавалось вызвать у Блока что-то похожее на проявление чувственности, но, по ее собственным словам, скоро «и это немногое прекратилось». С этого момента она, опять-таки по ее собственному выражению, стала не женой, не вдовой, не невестой и пробыла в таком странном состоянии до самой смерти поэта. Другим женщинам везло с Блоком не больше жены. По Петербургу даже ходила легенда, что две лучшие местные распутницы делали попытки соблазнить поэта, итог каждый раз оказывался для них неутешителен: проболтав с дамой всю ночь на всякого рода философско-литературные темы, он поднимался с дивана и со словами «Мадам, утро! Извозчик ждет!» выпроваживал искусительницу восвояси.

Литературоведение пыталось объяснить нестандартность поведения Блока изломанностью русской сексуальной идеологии начала века: с ее проповедью аскезы в миру, «белым браком», «пажами», замещавшими «рыцарей» при исполнении низменных супружеских обязанностей, и тому подобным бредом, действительно популярным тогда у нравственно, душевно и физически испорченной русской интеллигенции. Однако в случае с Блоком дело обстояло иначе. Натура всегда сильнее идеологии, и только совпадение их может создать некую иллюзию идеологической зависимости, но именно иллюзию - не более. Натура, упомянутая прежде ослабленность у Блока витального начала, жизненной энергии диктовала ему известную черствость в любовных отношениях. И то, что он спокойно смотрел на корчившуюся рядом жену, бестрепетно взирал на стоящую петербургской зимней ночью под окнами бывшую возлюбленную, говорит не о некой идеологической зависимости, а о том, что влюбленности поэта носили внетелесный, исключительно духовный характер.

Отношение Блока к женщине лучше других выразил он сам стихотворением «В дюнах»:

Говоря о специфических чертах психологии поэта, нельзя не упомянуть странную раздвоенность отношения Блока к разуму, к интеллектуальной деятельности. Поспорив однажды с Максимом Горьким, который почтительно относился к проявлениям сильного интеллекта, Блок горячо воскликнул: «Если бы мы могли совершенно перестать думать, хоть на десять лет. Погасить этот обманчивый, болотный огонек (ум - А.А.), влекущий нас все глубже в ночь мира и прислушаться к мировой гармонии сердцем». Блок в письмах почти кликушествовал: «Я знаю любовь, знаю, что «ума» не будет, я не хочу его, бросаю его, забрасываю грязью, топчу ногами», - но в одной из анкет признавался: «Мое любимое качество - ум».

Исключительное душевное здоровье - еще одна замечательная черта натуры Блока. Он сам как-то написал: «Я - очень верю в себя... ощущаю в себе здоровую цельность и способность, и умение быть человеком вольным, независимым и честным...» И эту авторскую характеристику подтверждали едва ли не все, кто лично знал поэта. Зинаида Гиппиус не без раздражения, но точно выразилась: «Блок, - в нем это чувствовали это и друзья, и недруги, был необыкновенно, исключительно правдив. Может быть, фактически и лгал кому-нибудь, не знаю, знаю только, что вся его материя была правдивая, от него, так сказать, несло правдой». Гумилев, политический и поэтический оппонент Блока, однажды заявил: «Он лучший из людей. Не только лучший русский поэт, но и лучший из всех, кого я встречал в жизни. Чистая, благородная душа».

Блоку двадцать шесть лет, он встретил новую женщину, Незнакомку. На сей раз - доступную, которую каждый может видеть, любоваться ею, прикасаться, любить.

Цыганские скрипки провожала их до дверей. Там уже ждали сани. Сухощавая, гибкая брюнетка с ослепительными зубами, удлиненными глазами, заслонясь муфтой, улетала с ним в снежной метели. Воздух пахнул шампанским и ее духами; взмыленная лошадь неслась по набережной Невы. Лживые клятвы, неложные поцелуи, слезы счастья – чего только там не было!

Она – Наталья Волохова, актриса театра Меерхольда. Больше года она владела его сердцем. Она пробудила в нем неистовую страсть, он опьянялся ею, он испытывал смешанное чувство радости, тревоги и восторга. Именно она – вдохновительница «Снежной маски» и цикла «Фаина». Меняется форма, слышатся новые ритмы, непривычные рифмы.

В тот год Блок пристрастился к театру – особенно к тому, в котором играла Волохова. Мейерхольд, один из величайших театральных режиссеров, в то время возглавлял труппу молодых артистов. Он приводил к Блоку своих друзей, все они от него без ума, просят написать что-нибудь для них. У труппы грандиозные планы. Прежний театр нравов ушел в прошлое, а вместе с ним – и прежний образ жизни. Нужно создать не только новый театр, но и научиться жить по-новому, отбросить условности, освободиться от приличий, забыть долг, обязанности, всю привычную жизнь: пусть каждый день будет праздником или пыткой!

Мейерхольду хотелось бы, чтобы Блок создал что-нибудь созвучное их идеям. И Блок пишет «Балаганчик». Театрик канатных плясунов, ярмарочный балаганчик, где печальный Пьеро ждет свою Коломбину, которую отнимает у него Арлекин. Прекрасная Дама здесь из картона, а небо, куда улетают счастливые влюбленные, - из папиросной бумаги. Из смертельной раны бедного покинутого любовника течет клюквенный сок, а «мистики», хором бормочущие свои теории, так и застывают, разинув рты, когда Автор, которого буквально рвут на части, не знает что и придумать, чтобы объяснить публике происшедшее.

Те, кто понимали стихи этого периода, видели в «Балаганчике» не фарс, а важный и мучительный этап в творчестве Блока. Когда рассеиваются иллюзии, остается тревожная пустота, которая терзает его. «Мама…жить становится все труднее – очень холодно. Полная пустота кругом: точно все люди разлюбили и покинули, а впрочем, вероятно, и не любили никогда. Очутился на каком-то острове в пустом и холодном море... На остров люди с душой никогда не приходят…»

Но миновал «безумный год». Блок и Волохова расстались, даже не простившись. «Чем холоднее и злее эта неудающаяся «личная» жизнь (но ведь она никому не удается теперь), тем глубже и шире мои идейные планы и намерения». Вокруг него теснилось несколько друзей – люди малоодаренные, но все же с ними иногда было приятно провести вечер за выпивкой, болтовней о том - о сем, в бесцельных скитаниях по городу.

Революция 1905 года помогла многое осознать, и ему захотелось перенести свои мысли в статьи. С 1907 по 1918 год Блок создал ряд статей под общим названием «Россия и интеллигенция». «Не все можно предугадать и предусмотреть. Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть более страшной», - размышлял Блок в годы, последовавшие за первой русской революцией. И московским и петербургским символистам одно казалось несомненным: Блок уже не был певцом Прекрасной Дамы; он стал человеком современной России; с больной совестью, полный неутолимой тоски, он трезво смотрел в будущее. Он перерос свою школу, перерос учителей: он не страшился слов, не стыдился слез.

Перед началом Первой мировой войны Блок находится в зените славы. Его встречали овациями в Петербурге, Москве, Киеве. Газеты и журналы публиковали его статьи, в литературных салонах он самый желанный гость. Вероятно, именно по этому, спасаясь от всей этой сутолоки и суеты, он вместе с женой бежал в Италию. Но в Европе, как и в России, Блок не находил желанного выхода: «Более чем когда-либо вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция. Все люди сгниют, несколько человек останется. Люблю я только искусство, детей и смерть. Россия для меня – все та же – лирическая величина. На самом деле – ее нет, не было и не будет».

Здоровье поэта пошатнулось, он сник душой. Он сам себя не узнает:

Уже в 1908 году он предчувстовал скорбную судьбу России. Его интересовала не политика, а как сохранить бессмертную душу страны, и будущее, в которой он прозревал ожесточенную борьбу во спасение вечных частиц этой души. Он берется за эту тему не как мыслитель, вооруженный умозрительными схемами, но как поэт – чувствующий, страдающий. Любящий. Россия – новое воплощение Вечной Женственности. Сначала он видел ее «вечно ясной», затем ее черты становятся дикими, искаженными страстью и страданием. Вскоре он заговорил о «роковой стране», о ее «пьяном голосе», о ее «разбойной красе». И он подходил к поэме «Двенадцать». На нее Блока вдохновляют не политические убеждения, а дух народного мятежа, который он так остро чувствовал, «ландшафт его души», который состоял из ветра, снежных бурь, диких удалей. Уже давно носил он в себе «скуку смертную».

Видимо со скуки Блок сразу, без оговорок принял обе революции 1917 года. Ему, с 1907 года говорившему в ряде статей о связи интеллигенции и народа, было ясно одно: если интеллигенция целый век жаждала политических перемен в России, падения самодержавия, прихода к власти нового класса, то ныне она должна была принять Октябрьскую революцию без рассуждений и колебаний, признать ее и примкнуть. В своей статье «Интеллигенция и революция» в конце 1917 года, столь жестокого и насыщенного событиями, когда должна была окончиться эта ненавистная война, когда «диктатура пролетариата» вот-вот «приоткроет истинное лицо народа», - в первый(и единственный) раз он выразил свое отношение к Октябрьской революции, которую, по собственным словам, полностью поддержал. Эта статья и поэма «Двенадцать», написанная месяц спустя, - главные произведения Блока, посвященные революции.

Интеллигенция должна избегать всего «буржуазного», забыть о себе, не оплакивать умерших: ни людей, ни идей. Блок призывает:

Правые называли поэму «Двенадцать» богохульством и люто ненавидели Блока. «Левые» – Луначарский, Каменев – не одобряли «устаревший символ», имея в виду Христа, шествующего впереди солдат в конце поэмы. Каменев говорил ему, что эти стихи не следует читать вслух, поскольку поэт якобы освятил то, что больше всего опасаются они, старые социалисты. И Троцкий советовал ему заменить Христа Лениным.

«Двенадцать» стали заработком Блока. Каждый вечер супруга Любовь Дмитриевна читала поэму в артистическом кафе, где собирались модные поэты и буржуазная богема, ничтожные личности, сильно накрашенные женщины приходили, чтобы послушать «жену знаменитого поэта, продавшегося большевикам». Любу забрасывали деньгами, обесценивающимися с каждым днем.

Сам Блок пытался служить, служил не только в Комиссии правительственных театров, но и в Издательской комиссии при Наркомате просвещения. Чрезвычайная следственная комиссия по расследованию противозаконной деятельности бывших министров закрылась, но рождались другие органы, и они требовали его присутствия. Иногда он за один день участвовал в пяти заседаниях.

Первые серьезные приступы смертельной болезни появились в 1918 году. Он чувствовал боль в спине, когда он таскал дрова;у него болело сердце. Начиная с 1919 года в письмах к близким он жаловался на цингу и фурункулез, потом на одышку, объясняя ее болезнью сердца, но причина не только в его физическом состоянии, она глубже. Он жаловался на глухоту, хотя хорошо слышал; он говорил о другой глухоте, той, что мешала ему слушать прежде никогда не стихавшую музыку. В1918 году она звучала в его стихах:

Его тяготили отношения с людьми, и дом его стал печален. Ночью он не ложился спать, а сидел в кресле, забросив все дела; днем бродил по квартире, по улицам, мужественно борясь с болезнью. Последний год был ужасен: он все видел, все понимал, и у него не оставалось никаких иллюзий: «Но сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит. Я думал о русском санатории около Москвы. Но, кажется, выздороветь можно только в настоящей. То же думает и доктор. Итак, «здравствуем и посейчас» сказать уже нельзя: слопала-таки поганая родимая матушка-Россия, как чушка, своего поросенка».

Наступила зима 1920-1921 года. Снова нужно таскать дрова из подвала, ежедневно участвовать в многословных и совершенно бесцельных прениях. Нет ни бумаги, чтобы издавать книги, нет декораций и костюмов, чтобы ставить спектакли. Культурная жизнь все больше зависит от людей ограниченных, открыто ведущих компанию, уже получившую название: «борьба за снижение культуры». Художнику Анненкову Блок признается:

«Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! И не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу».

В своей пушкинской речи, ровно за полгода до смерти, Блок говорил: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и воля тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл. Мы умираем, а искусство остается».

Вероятно, тот, кто первый сказал, что Блок задохнулся, взял это именно из пушкинской речи поэта. И был прав. Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев на глазах у всех, его лечили врачи, и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего он все-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то «вообще», оттого, что был болен весь, оттого, что не мог больше жить.

Летом 1921 г. боли уже не прекращались, к Блоку никого не пускали, конец близок. Последние дни его были ужасны – он кричал днем и ночью. 7 августа 1921 года великого поэта не стало.

Жизнь - «недотыкомка» для Блока навсегда кончилась. В ту пору газеты не выходили, и только одно объявление в траурной рамке, приклеенное к дверям Дома писателей, возвестило о смерти Александра Блока.

Данте Алигьери

ЭВЛФ - психотип «газали»

Величайший итальянский поэт. Родился в мае 1265 во Флоренции, умер 14 сентября 1321 г. по дороге в Равенну. Автор «Божественной комедии» – произведения, с которого собственно началась итальянская литература, одновременно знаменовавшая переход от Средневековья к Ренессансу. Психический тип по Афанасьеву – «газали».

Данте – сокращенное от Дуранте. О семье Данте известно мало. Мать его умерла, когда мальчику не было и двух лет. У отца от второго брака были еще сын и две дочери, но никаких следов в истории они не оставили. Как прошли первые годы жизни поэта, мы не знаем. Очевидно только то, что, как и другие мальчики, он учился у какого-нибудь францисканского монаха. Его обучали счету, геометрии, астрономии, дали отрывочные сведения по географии, естествознанию, истории. И, конечно, он усвоил «основу всех наук» – Священное писание, а также латинский язык. Вероятно, он с детства знал и французский и провансальский языки, которые были широко распространены в Италии, и зачитывался стихами провансальских и итальянских поэтов, рыцарскими романами французских сочинителей. Позднее он стал интересоваться богословием и философией.

Детство и ранняя юность Данте прошли спокойно. Флорентийская республика отдыхала от войн с другими городами и от ожесточенных распрей среди собственных горожан. На улицах не воздвигали баррикад, не слышно было звона мечей и свиста стрел. Хотя среди флорентийцев (пока под ковром) продолжалась энергичная политическая борьба, которой предстояло вылиться в кровавую драму, так сильно отозвавшуюся на судьбе поэта.

Данте было девять лет, когда он залюбовался на майском празднике девочкой одних с ним лет, дочерью соседа, Беатриче Портинари, и воспоминание об этом событии поэт пронес через всю жизнь. Он и прежде ее видел, но впечатление именно от этой встречи обновилось в нем, когда девять лет спустя он увидел ее снова уже замужней женщиной. В тот момент сердце поэта вспыхнуло негасимым огнем страсти. В биографиях великих представителей культуры вряд ли можно найти столь яркий пример неугасимой, идеальной платонической любви, как любовь Данте к Беатриче. Трудно даже назвать это чувство любовью. На многие безумства шли влюбленные поэты и писатели, но ни в одном из этих случаев любовь ни достигала того напряжения, той выпуклости и упругости выражения чувства, которые сквозят в отношении Данте к Беатриче. Потому долгое время никто не хотел верить, что Беатриче реальное лицо, и считалось, что она плод больной фантазии, аллегорическое изображение идеальной любви вообще. И только по прошествию времен реальность Беатриче стала неопровержимым фактом. Увы, она существовала. Беатриче родилась в 1267 году, в 1287 году вышла замуж, а в 1290 году умерла, будучи 23-х лет от роду.

С тех пор, как любовь проникла в сердце поэта, он стал чувствовать неотступную потребность видеть предмет своей страсти. В течение многих лет он являлся в дом очаровательной девушки, но только для того, чтобы издалека любоваться своей возлюбленной. Ни единым словом не обменялся он с владычицей своего сердца. Он даже голоса ее не слышал! Только когда поэту исполнилось семнадцать лет, девушка удостоила его при случайной встрече дружеским поклоном. Этот поклон имел решающее значение в жизни и литературной деятельности знаменитого поэта. Он стоит в центре его существования и, можно сказать, составляет поворотный пункт во всемирной литературе. Данте писал: «Когда прошло уже много дней после указанного явления этой весьма благородной особы, - исполнилось уже девять лет, - случилось, что эта дивная жена явилась мне одетой в платье ослепительной белизны; она стояла между двумя благородными женами несколько старше ее. Когда она проходила по улице, то повернула взор к тому месту, где я стоял, исполненный благородного страха, и вследствие влияния ее невыразимой вежливости, за которую она теперь имеет награду на небе, она мне поклонилась. Это произвело на меня такое действие, что мне казалось, будто я достиг крайних границ блаженства. Час, в который я получил такое приятное приветствие, был именно девятый час дня; и так как это было в первый раз, что ее слова донеслись до моих ушей, то я почувствовал такую сладость, что, как упоенный, бросился из толпы».

Данте тщательно скрывал от родных и друзей имя девушки, поразившей его сердце. Когда однажды в церкви он устремил восторженный взор в ту сторону, где стояла Беатриче, присутствующим, следившим за ним, показалось, что он смотрит на даму, находящуюся между ним и Беатриче. Они решили, что Данте влюблен именно в эту даму. И что же? Данте не только не сделал ничего, чтобы развеять эти заблуждения, но наоборот, постарался ухватиться за него, как за спасательный круг, и даже написал этой даме несколько стихотворений. Обстоятельство это послужило причиной маленькой размолвки между поэтом и его возлюбленной. Узнав, что он посвятил несколько стихотворений другой, Беатриче при следующей встрече не ответила на его поклон. Это заставило Данте сильно раскаяться. Он решил дальше не испытывать свое сердце, но, увидев Беатриче на свадьбе одного из соседей, опять почувствовал сильное сердцебиение и изменился в лице. Его окружили, над ним начали смеяться, смеялась и Беатриче, что заставило его страдать еще сильнее. Свое горе поэт затем выплакал в звучных сонетах, исполненных тихой грусти и жалобы.

Когда умер отец Беатриче, Данте подумал, что и она может скоро умереть. Эту мысль многие толковали различно, но правы, скорее всего, были те, кто заподозрил, что возлюбленная поэта была слабого телосложения и болезненна. Эта догадка объясняет многое. Беатриче прекрасная, но болезненная – к такой именно девушке можно проникнуться самой тонкой платонической любовью. Беатриче действительно скоро последовала за отцом, в двадцать три года. Жизнь, кажется, оборвалась не сразу и не неожиданно, потому что Данте нигде не говорит о ее болезни. Беатриче просто таяла, как свеча и, наконец, догорела. Данте долго оплакивал свою возлюбленную. Он был неутешен и передал свое горе в превосходных сонетах, утешаясь мыслью, что напишет произведение, в котором изобразит свою возлюбленную так, как никто еще не изображал женщину. И он написал «Божественную комедию».

Тоска по Беатриче, впрочем, не помешала Данте около 1298 года жениться на Джемме Донати. Встретился он со своей будущей женой случайно: она предстала перед ним однажды, когда он сидел опечаленный у окна. С этой минуты и завязалось их знакомство. Данте чувствовал, что поддается недостойному влечению, но ничего поделать не мог и сам рассказал об этом в «Новой жизни»: «Частое свидание с этой донной довели до того, что мои глаза находили уже слишком большое удовольствие ее лицезреть. Вследствие этого я испытал горе, я осуждал свою слабость и даже несколько раз проклинал суетность моих очей. Я им говорил мысленно: «Вы привыкли заставлять плакать всех тех, кто видел ваше грустное состояние; теперь мне кажется, что вы хотите ее забыть для вашей донны, которая на вас смотрит, но только потому, что славная жена (т.е. Беатриче), которую вы привыкли оплакивать, тяготит ее. Удерживайтесь, пока можете, потому что я буду часто напоминать вам мою жену; проклятые глаза, слезы не должны были никогда переставать течь из вас, разве только после вашей смерти».

Джемма принесла Данте троих детей и пережила его на несколько лет. Какую роль она играла в жизни мужа, - сказать трудно. Данте о ней не говорит ни слова, ни в одном из своих стихотворений – обстоятельство, свидетельствующее, что нежных чувств он к ней не питал, а смотрел как на обыкновенную подругу жизни. Выглядит странно, как такая мещанская любовь могла ужиться со столь возвышенным чувством, какое Данте питал к Беатриче. Но этот факт легко объяснить своеобразием рыцарского культа женщины, занесенного в Италию из Прованса. Этот культ никак не связывался с браком. Трубадуры, поэты могли воспевать какую угодно женщину, только не собственную жену; для них было безразлично, была ли замужем или нет дама, служению которой они себя посвящали, главное – чтоб не жена. Этим обстоятельством можно объяснить и тот факт, что чувство Данте к Беатриче нисколько не изменились с ее замужеством. Такова была психология Средневековье. И вполне с согласием его духа, Джемма, после изгнания мужа из Флоренции, не последовала за ним, а осталась в городе с детьми, верной хранительницей имущества поэта, без нее непременно разграбленного.

После того как Данте написал «Новую жизнь», кончился спокойный период в хронике Флоренции. Кончился он и в жизни поэта. Во второй половине 90-х годов он начал принимать деятельное участие в политической борьбе горожан. Пересказывать историю, подтекст и двусмысленности этой борьбы нет никакой возможности. Скажем только, что в разгар распри Данте не было во Флоренции, и поражение своей партии он не застал. Известие о кровавом перевороте дошло до Данте, когда он ехал домой, и во Флоренцию он не вернулся. В начале 1301 года его заочно судили и приговорили к сожжению, и к конфискации имущества. Так он стал изгнанником, потеряв дом и семью. Начались скитания по городам и весям. Он жил в Лукке, Луниджане, Болонье, из Тосканы уехал на север. Приходилось прибегать ему к покровительству мелких князей, приглашавших его к себе. И все же в эти тяжелые годы он писал: между 1304 годом и 1307-м он трудился над философским сочинением «Пир» и лингвистическим трактатом «О народной речи». Написал он и политический трактат «О Монархии». Когда же он начал свое главное произведение – «Божественную комедию», точно сказать трудно, предполагают, что после 1307 года. Закончил он ее на севере, в Равенне, незадолго до смерти. К тому времени имя его было уже известно всей образованной Италии, и только Флоренция, которую он никогда не забывал, его не признавала.

Смерть настигла его внезапно: на пути из Венеции в Раввену, куда он ездил с дипломатической миссией. Он был оплакан детьми, жившими последние годы с ним, и многочисленными почитателями.

А после смерти началась его вторая «новая жизнь», та бессмертная жизнь, которая суждена истинным гениям.

«Сострадание – это не чувство; это благородное расположение души, готовое к тому, чтобы воспринять любовь, милость и другие добродетельные чувства» (Данте Алигьери 1265 -1321).

Франческо Петрарка

ЭВЛФ - психотип «газали»

Величайший итальянский поэт. Родился ранним утром 20 июля 1304 г. в тосканском городе Ареццо, умер под Падуей в ночь с 18 на 19 июля 1374 г. Первый поэт итальянского Возрождения, один из создателей итальянского литературного языка, основатель классической филологии. Лирика Петрарки оказала столь громадное влияние на развитие европейской поэзии, что получила особое название «петраркизма». Психический тип (по Афанасьеву) «газали».

Предки поэта не отличались знатностью. Фамилии у них не было. И отца, и деда Петрарки звали только по имени, иногда, в особо торжественных случаях, прибавляя к нему отчество, - так было принято в итальянских деревушках и городах. Отца Франческо величали Пьетро ди Паренцо ди Гардзо. Но чаще звали просто Петракко. Впрочем, в одном из документов, он назван Петраркой. Долго существовало мнение, согласно которому, желая облагородить «вульгарное» имя своего родителя, так стал именовать себя только сам Франческо Петрарка, «певец Лауры». Подобно своему отцу и деду, он исполнял должность нотариуса. Поэтому к его имени иногда добавляли слово «сер». Он перебрался во Флоренцию и сделал неплохую карьеру. Отец его разбогател и заседал в коллегии приоров.

Франческо дружил с Данте: их сближало большое сходство характеров, научных интересов и политических убеждений. Петрарка даже уверял, будто бы его отец был изгнан из Флоренции в тот же самый день, что и автор «Божественной комедии», и даже - на основании того же приговора.

В чем именно состояла вина сера Пьетро, сказать сейчас невозможно. Видимо, она была достаточно серьезной: его приговорили к большому штрафу, отсечению руки и изгнанию из города с конфискацией имущества. Вот почему Петрарка родился в Ареццо.

На первых порах Петрарка учился тому же, что и все: началам грамматики, диалектики и риторики. Отцу хотелось сделать из него юриста. Петрарка изучал право в Болонье, крупнейшем центре тогдашней юридической мысли, проявлял успехи в науках, особенно в гражданском праве. Там он жил беспечной студенческой жизнью, о которой, подобно большинству людей, вспоминал в старости с некоторой ностальгией. Молодой студент, именуемый в университетских документах Franciscus Petracchi, казалось, шел по стопам Алигьери Данте. Однако вскоре обнаружилось, что столь традиционная для того времени карьера, его отнюдь не прельщает. В нем проснулся поэт, и при первой возможности он бросил юридический факультет. Впоследствии это было осознано следующим образом: «Я совершенно оставил эти занятия лишь только освободился от опеки родителей не потому, чтобы власть законов была мне не по душе, ибо их значение, несомненно, очень велико, и они насыщены римской древностью, которой я восхищаюсь; но потому, что их применение искажается бесчестностью людской. Мне претило углубляться в изучение того, чем бесчестно пользоваться я не хотел. А честно не мог бы».

В 1326 г. умер сер Пьетро, и сразу же после его смерти Петрарка приехал в Авиньон, тогдашнюю резиденцию римского папы. Там он принял духовный сан. Сан открыл Петрарке путь к бенефициям, т.е. создал условия для обеспеченного досуга, но с церковью его не связал. Как это ни парадоксально, но именно принятие духовного сана позволило первому поэту итальянского Возрождения полностью посвятить себя культуре европейского гуманизма, далекой от религиозной проблематики.

Петрарка вел в папской столице жизнь модного средневекового денди, очень заботился о своей внешности и писал любовные сонеты. Вскоре он приобрел репутацию лучшего лирика современности. Она распахнула перед ним двери самых аристократических домов в Авиньоне. В Страстную пятницу 6 апреля 1327 г. в церкви св. Клары Петрарка встретил женщину, вошедшую в историю мировой культуры под именем Лауры де Новес.

Кто была она, мы уже никогда не узнаем. Была ли она в то время замужем? Одни говорят, что была, другие это отрицают. Вряд ли, однако, можно думать, что Лаура внушила Петрарке столь сильное чувство, будучи женой и матерью, как утверждают третьи. Любовь к замужним женщинам представляла во времена Петрарки вполне обычное явление, но она вряд ли могла сразу же проявиться в такой возвышенной, почти неземной форме. Он, несомненно, увидел ее девушкой, и если продолжал любить потом, когда Лаура стала матерью многочисленного семейства (по словам одних, у нее было девять, а, по словам других – одиннадцать детей), то только потому, что чувство было слишком глубоким и запеклось в душе. Вряд ли стоит сомневаться в том, что Лаура существовала, и что Петрарка ее действительно любил. Любовь эта прошла через всю его жизнь и воплотилась в его 366 сонетах.

Он не скрывал своего чувства с самого начала (тогда поэты вообще не скрывали своих чувств и всенародно выносили на суд публики). Влюбленный молодой человек 22 лет от роду стал писать восторженные сонеты, в которых радовался, восторгался, плакал, жаловался в таких поэтичных выражениях, что не обратить внимания на них было просто нельзя:

К сожалению, прошлое скрыло от нас настоящий портрет Лауры. Портреты ее, хранящиеся в Милане и Флоренции, не могут считаться точным изображением женщины, которой суждено было получить бессмертие в сонетах Петрарки. Она быстро отцвела, чему немало способствовало рождение детей, но Петрарка встретил ее в расцвете молодости, когда она могла действительно приковать сердце поэта. Об этом свидетельствует внезапность чувства Петрарки. До встречи с Лаурой он не признавал любви и даже издевался над нею, но, увидев в церкви Лауру, мгновенно вспыхнул. Он плакал, когда не видел предмета своей страсти, а, увидев, плакал еще сильнее. Ночь не приносила ему покоя, он метался в постели и бредил. У него оставалось одно средство излить свои чувства – стихи. Лаура, конечно, знала о его страсти, но, будучи замужем, не отталкивала поэта, но и не подпускала близко к себе. Это обстоятельство, видимо, давало некоторым повод называть Лауру «пошлой и бездушной кокеткой» и даже приписать ее влиянию мнимо-извращенный вкус (цветистость слога), портящий будто бы эротические стихотворения Петрарки.

Лаура не могла быть пошлой кокеткой, потому что такие женщины не способны внушить столь сильную и длительную страсть. Петрарка знал ее уже состарившейся, когда Лауре было 35 лет – возраст, равный старости под знойным небом Италии, и, тем не менее, чувство его не ослабло. Не отрицая, впрочем, склонность Лауры к присущему женскому полу кокетству, следует обратить внимание на эпизод с перчаткой. Лаура как-то обронила перчатку в присутствии Петрарки, тот ее поднял и хотел оставить у себя, но она категорически запротестовала и взяла перчатку назад. Вряд ли пошлая кокетка повела бы себя столь резко по отношению к вздыхателю. В 1348 году Лаура умерла, но Петрарка любил ее и после смерти. В одном из последних сонетов он писал:

Был ли Петрарка безгрешен и целомудренен, как того требовало чувство к Лауре и священнический сан? Увы, нет. Он сам признавался в этом, восклицая в своем послании к потомству: «Я очень бы желал иметь право сказать, что наслаждение любви были мне всегда чужды, но не могу этого сделать, так как мои слова были бы ложью, а потому скажу только, что, несмотря на свой темперамент, я в глубине души своей всегда относился с ненавистью к подобному унижению. По достижении же сорокалетнего возраста я старался освободиться даже от воспоминаний подобного рода, хотя и тогда еще был полон огня и силы». Даже в минуты самой пламенной любви к Лауре он не раз поддавался сторонним влечениям к молодым крестьянкам или легкомысленной королеве Иоанне Неаполитанской.

Позднейшие исследователи с особенным старанием ухватились за эту слабую струну Петрарки и начали наигрывать на ней довольно пошлые мелодии. Оказалось, что певец Лауры был не только ценителем и знатоком женской красоты, но и сластолюбцем - развратником. «У него было три любовницы» – восклицал один итальянский критик. «Не три, а – множество!» – взывал другой. «Это был настоящий Дон-Жуан!» – гремел третий. Но все эти потуги и громы не многого стоили. Петрарка не был ангелом (что доказывает наличие у него двух побочных детей), но и распутником он не был тоже. Оттого-то он продолжал любить Лауру долгое время и после того, как чума свела ее в могилу. Греховность тела не мешала безгрешности мысли и свежести чувств.

В 1330 году поэт поступает на службу к кардиналу Джованни Колонна. В чем состояли его обязанности, сказать трудно; во всяком случае, в доме Колонна Петрарка не был на положении обычного капеллана, а тем более слуги-секретаря. В «Письме к потомкам» он утверждал: «Я прожил многие годы у кардинала Иоанна Колонна не как у господина, а как у отца, даже более, как бы с нежно любящим братом, вернее же, как бы с самим собой и в моем собственном доме». Вероятно, в этом было известное преувеличение. Но оно довольно верно отражало те существенные изменения, которые произошли в культурной и общественной жизни Европы с того времени, когда Данте был изгнан из Флоренции. В отличие от автора «Божественной комедии», Петрарке не довелось узнать «как горестен устам чужой ломоть, как трудно на чужбине сходить и восходить по ступеням». Петрарка любил жить один. То, что для Данте было источником глубочайшей внутренней трагедии, воспринималось Петраркой как вполне естественное и даже желательное состояние. Он, прежде всего, интеллигент-индивидуалист, которого тяготят шоры традиционных, общественно-обязательных идей, представлений и предрассудков. Свобода для Петрарки – не право заседать во флорентийской синьории, а возможность непредвзято судить об окружающем его мире. «Нет высшей свободы, чем свобода суждений, - писал он. Я требую ее для себя, чтобы не отказывать в ней другим».

Формулируя свой жизненный идеал, Петрарка говорил: «Не терпеть нужды и не иметь излишка, не командовать другими и не быть в подчинении – вот моя цель». Цели этой он достиг. Подводя жизненные итоги, Петрарка скажет не без гордости: «Величайшие венценосцы моего времени любили и чтили меня, а почему – не знаю, сами не ведали; и с некоторыми из них я держал себя так, как они со мной, вследствие чего их высокое положение доставляло мне только многие удобства, но ни малейшей скуки. Однако от многих из их числа я удалялся; столь сильная была мне врождена любовь к свободе, что я всеми силами избегал тех, чье даже одно имя казалось мне противным этой свободе».

Следующий значительный период в жизни и творчестве поэта начался с годов странствий. В 1333 г. Петрарка совершает большое путешествие по Северной Франции, Фландрии и Германии. Это было первое путешествие нового человека. В отличие от средневековых паломников к святым местам и флорентийских купцов, которые ездили по делам своих фирм, Петрарка, разъезжая по Европе, не преследовал никакой практической цели. Им двигала лишь охота к перемене мест и неутолимая жажда знаний. Он путешествовал, прежде всего, во имя своего воспитания и развития собственной личности.

Переезжая из страны в страну, молодой поэт с жадным и радостным любопытством вглядывался в окружающий его мир. Именно потому, что он смотрел на него глазами внутренне свободного человека, мир этот открывался перед ним в таком своем реальном богатстве и в такой красоте, какой для средневекового человека еще просто не существовало.

Относящиеся к этому времени письма свидетельствуют не только о зоркости и необычайной наблюдательности молодого Петрарки, но и о его зреющем умении по-новому, очень реалистично изображать людей, города, исторические памятники, достопримечательности и ландшафты. В годы странствий Петрарка как бы заново открыл эстетическую и духовную ценность природы для внутреннего мира нового человека, и с этого времени природа входит в этот мир, а с ним и в мир новой европейской поэзии.

Предполагается, что именно к 1333 году относятся два сонета, в которых Петрарка рассказывает о своем переходе через Арденнский лес. Здесь он поражен радостью открытия мира и сознания своей внутренней свободы. Молодой поэт смело пробирается «сквозь дебри чащ, угрюмых и дремучих», и весело поет о своей возлюбленной, потому что он свободен: ему нет дела до бушующей вокруг войны, и его пока еще не мучат ни религиозные сомнения, ни страх смерти. Никто, даже Бог, не может отнять у него Лауру, любовь к ней стала частью его самого. Лаура всегда с ним: он видит ее в зелени деревьев и слышит ее голос в звучащих вокруг него голосах доброжелательной природы:

Возвращаться в Авиньон в папскую резиденцию Петрарке не хотелось. В «Письме к потомкам» он напишет: «Будучи не в силах переносить доле искони присущие моей душе отвращение и ненависть ко всему, особенно же к этому гнуснейшему городу, я стал искать какого-нибудь убежища, как бы пристани. И нашел крошечную, но уединенную и уютную долину, которая зовется запертой (Vallis Clausa – Воклюз), в пятнадцати тысячах шагов от Авиньона, где рождается царица всех ключей Сорга. Очарованный прелестью этого места, я переселился туда вместе с моими милыми книгами».

В Воклюзе Петрарка построил себе небольшой дом с садом. В нем он прожил с некоторыми перерывами до 1353 года, претворяя в жизнь тот гуманистический идеал уединенной жизни на лоне прекрасной идиллической природы, анализ которого составляет основное содержание его трактатов «Об уединенной жизни» и «О монашеском досуге». В них часто усматривают проявление средневекового аскетизма. Это не совсем верно. Конфликт Петрарки с окружающей его действительностью нередко принимал очень острые формы, но имел принципиально иной характер, чем религиозно-аскетическое отрицание мира. Его идеал одиночества всегда был весьма далек от пустынничества. В отличие от анахоретов-монахов Петрарка в Воклюзе не столько спасал душу для «вечной жизни», отбрасывая от себя все бренное и земное, сколько оберегая человеческую индивидуальность нового мыслителя и поэта от воздействия враждебного общества.

Вавилоном Патрарка называл опостылевший ему папский Авиньон. Переселение в Воклюз стало для него еще одним шагом на пути к завоеванию внутренней свободы.

Средневековый человек не умел жить вне рамок цеха, сословия, корпорации, вне феодально-иерархических связей, но Петрарку они стесняли. Он уже начинает смотреть на них как на что-то противоестественное, мешающее человеку быть самим собой, затрудняющее его творчество. «Здесь, - говорил он о Воклюзе, - нет ни самовластных князей, ни надменных горожан, ни злоязычной клеветы, ни партийных страстей. Нет ни гражданских раздоров, ни криков, ни шума, ни скупости, ни зависти, ни необходимости обивать пороги заносчивых вельмож. Напротив, здесь есть мир, радость, сельская простота и непринужденность, здесь воздух мягок, ветер нежен, поля озарены солнцем, ручьи прозрачны, лес тенист». В одном из стихотворений, называя себя «гражданином рощ», Петрарка утверждал: «Города – враги моим мыслям, леса - друзья».

Гармония между человеком и природой начинает рассматриваться Петраркой как одна из важнейших предпосылок человеческой свободы. Он уже противопоставлял природу обществу, однако, это не было еще противопоставление по Руссо: как конфликт «естественности» природного состояния с «неестественностью» культуры и цивилизации. Напротив, именно отрицаемое средневековое общество отождествлялось Петраркой с варварством, а бегство от него на лоно природы и обретение внутренней независимости рассматривалось им как необходимые предпосылки для создания подлинной, «естественной» и человечной культуры.

В Воклюзе Петрарка много и напряженно работал. Впоследствии он скажет: «Там были либо написаны, либо начаты, либо задуманы почти все сочиненьица, выпущенные мной». Еще больше, чем собственно поэзия его занимала наука. «Уединение без наук – изгнание, тюрьма, мучение; присоедини к нему науки – родина, свобода, наслаждение».

Науки, которыми занимался в Воклюзе Петрарка, были науками о древности. Немного позже их назовут «науками о человечности» – studia humanitatis. Они станут основой гуманистической идеологии, литературы и искусства Возрождения. Петрарка оказался прирожденным филологом. Он первым стал изучать произведения древнеримских поэтов, сопоставляя различные списки и привлекая данные смежных исторических наук. Он заложил одновременно основы и классической филологии, которые с того времени надолго становятся фундаментом европейской образованности, и исторической критики, которая, опираясь на филологическое истолкование текста, прокладывала в эпоху Возрождения дорогу философскому рационализму и методологии так называемых точных наук. Именно Петрарка-филолог разрушил средневековую легенду о Вергилии – маге и волшебнике, уличил его в ряде анахронизмов, отнял у Сенеки несколько произведений, приписанных ему в средние века, и доказал подложность писем Цезаря и Нерона.

Слава Петрарки росла год от года. В апреле 1341 он был коронован в Капитолии в Риме как король всех образованныз людей и поэтов; в присутствии большой толпы народа сенатор увенчал его лавровым венком. Это было важное событие. Петрарка готовился к нему долго, тщательно обдумывая каждую деталь. В средние века придавали огромное значение символам, эмблемам, знакам и очень ценили всякого рода аллегории. Это прямо проистекало из знаковости господствовавшей тогда религиозной доктрины. В 1341 году поэту исполнилось тридцать семь лет; он желал славы, нетерпеливо ждал ее и дождался.

Прошло десять лет со дня памятного коронования в Риме, и флорентийская коммуна отправила к Петрарке Джованни Бокаччо с официальным посланием. Петрарку приглашали вернуться в город, из которого были изгнаны его родители, и возглавить университетскую кафедру, специально для него созданную. В послании, которое привез Бокаччо, сообщалось также, что правительство готово вернуть поэту имущество, некогда конфискованное у его отца. Это был беспрецедентный акт. С того времени, как Данте умер в изгнании, прошло всего тридцать лет, но насколько изменился мир и психология властителей. Правительству Флоренции хотелось быть на уровне времени. Называя Петрарку писателем, «вызвавшим к жизни давно уснувшую поэзию», власти Флоренции расшаркивались: «Мы не цезари и не меценаты, однако, мы тоже дорожим славой человека, единственного не только в нашем городе, но во всем мире, подобного которому ни прежние века не видели, не узрят и будущие; ибо мы знаем, сколь редко, достойно поклонения и славы имя поэта».

Петрарка сделал вид, что польщен. Отвечая флорентийскому правительству, он писал: «Я поражен тем, что в наш век, который мы считали обездоленным всяким благом, нашлось так много людей, одушевленных любовью к народной или, лучше сказать, общественной свободе». Тем не менее, вернувшись в 1353 году в Италию, Петрарка, к большому неудовольствию своих друзей и прежде всего Бокаччо, поселился не во Флоренции, а в Милане.

Последний период в жизни Петрарки был периодом подведения итогов. Это был также период великих свершений. В Милане и Венеции Петрарка закончил и придал окончательную редакцию диалогам «Тайна», «Буколические песни», «Стихотворные послания» и некоторым другим сочинениям, написанным им в пору страстного увлечения античностью. Главными произведениями тех времен стали латинские «Письма» и написанная на народном языке «Книга песен» («Канцоньере»), озаглавленная в авторской рукописи как «Отрывки вещей, написанных на народном языке».

Последние годы жизни Петрарки прошли в Падуе, там он жил на вилле «вдали от шума, смут и забот, постоянно читая, сочиняя, слава Богу, и сохраняя, вопреки болезням, полнейшее спокойствие духа».

Петрарка сознавал значение сделанного и потому понимал исключительность своего места в истории. Как-то он выразился: «Я стою на рубеже двух эпох и сразу смотрю и в прошлое и в будущее».

Будущее его не пугало. Он не знал раскаяния стареющего Бокаччо, а когда тот посоветовал ему отказаться от литературной деятельности, отдохнуть, уйти на покой и дать дорогу молодежи, искренне изумился. «О, сколь разнятся тут наши мнения. Ты считаешь, будто я написал уже все, или, во всяком случае, многое; мне же кажется, что я не написал ничего. Однако будь даже правдой, что я написал немало, какой способ лучше побудить идущих следом за мной делать то же, что я, чем продолжать писать? Пример воздействует сильней, нежели речи».

Петрарка не уставал будить умы и формировать в Италии новую культуру и новую жизнь – даже тогда, когда окончательно убедился в том, что его призывы к «человечности» встречают отклик лишь у очень незначительной части современного ему общества. Италия, в которой жил стареющий гуманист, продолжала оставаться средневековой, а итальянцы, казалось, делали все, чтобы «выглядеть варварами». Это его огорчало, но не приводило в отчаяние и не лишало сил. «Нет вещи, - писал он Бокаччо, - которая была бы легче пера и приносила бы больше радости; другие наслаждения проходят и, доставляя удовольствие, приносят вред, перо же, когда его держишь в руках, веселит. Когда откладываешь – приносит удовлетворение, ведь оно полезно не только тем, к кому непосредственно обращено. Но и многим другим людям, находящимся далеко, а порой также и тем, кто родится спустя столетия».

Он все время думал о том новом мире, во имя которого жил, работал, любил, творил стихи и не поступался своей свободой. Незадолго до смерти Петрарка сказал: «Я хочу, чтобы смерть пришла ко мне в то время, когда я буду читать или писать». Говорят, что желание старого поэта и ученого сбылось. Он тихо заснул, склонившись над рукописью.

Ему принадлежит известное высказывание о смысле человеческой жизни: «Ибо что может быть прекраснее, что может быть достойнее человека и что может в высшей степени уподобить его Господу, чем служение людям по мере сил? Тот, кто способен служить людям и не делает этого, отвергает высочайший долг человека, и поэтому ему должно быть отказано в имени и природе человека».