Вместе с тем, самоуверенность "дворянина" обоснована лишь отчасти. Эталонность его - скорее потенция, чем реальность. Точнее, образцовость 2-й Воли заставляет "дворянина" всего себя считать образцом, вместе с другими совсем не эталонными функциями. Что делает 2-ю Волу порой до странности глухой, беспардонной и настырной. Скажем, тот же Пастернак любил без тени смущения рассказывать, как он трехсуточным истерическим монологом своей 1-й Эмоции во время совместного путешествия в поезде едва не свел с ума мелкого литературного чиновника.

Отношение 2-й Воли к славе также лучше передать одной коротенькой цитатой из Пастернака: « Быть знаменитым некрасиво." Обратим внимание, слово "некрасиво" имеет в русском языке двойной, эстетико-этический смысл. И тут нельзя не признать удачность выбора поэтического слова, потому что, на взгляд "дворянина", стремление попасть в свет рампы под грохот людского рукоплескания равно отдает и дурным вкусом, и душевным нездоровьем. "Меня всегда соблазняло инкогнито," - писал Бердяев, точно выражая общую для 2-й Воли неприязнь, может быть, не столько к самой славе, сколько к постыдным ее атрибутам: шумихе, помпе, зависимости от толпы, панегирикам, вторжениям в личную жизнь и т.п.

По большому счету "дворянин" жаждет не славы, а полной самореализации. На какую же ступень общественной лестницы вынесет его процесс реализации себя и каково будет людское мнение на сей счет, то это - дело десятое. Толстой писал об одном из своих братьев: "В Митеньке, должно быть, была та драгоценная черта характера, которую я предполагал в матери и которую знал в Николеньке, и которой я был совершенно лишен, - черта совершенного равнодушия к мнению о себе людей. Я всегда, до самого последнего времени, не мог отделаться от заботы о мнении людском, у Митеньки же этого совсем не было." Здесь я должен немного поправить Толстого, 2-я Воля, которая была у его брата Дмитрия, не равнодушна к общественному мнению, а не любопытна, не искательна к нему. А в остальном - все, как у людей: приятные слова радуют, неприятные - коробят. Но как панегирики, так и филиппики равно не в состоянии нарушить внутренний покой "дворянина", у него хватает душевного здоровья, чтобы постоянно и объективно судить себя своим собственным судом, гораздо более строгим, нежели суд общественного мнения.

Упоминание Дмитрия Толстого дает повод добавить еще нечто к облику и роли "дворянина" в обществе. Дело в том, что, по мнению таких авторитетов, как сам Лев Толстой и Тургенев, Дмитрий был много талантливее своего гениального брата и, будь у него хоть гран тщеславия, лавры великого писателя не миновали бы и его. Данное обстоятельство весьма симптоматично. Как ни даровита бывает 2-я Воля, она, не сказать, ленива, но по равнодушию к славе не знает горячечной страсти к действию и тем часто лишает себя места в пантеоне.

Быть фигурой, серьезно колеблющей стрелки исторических часов, - вообще не та роль, которую отвела природа 2-й Воле в обществе. 2-я Воля - соль земли, некий Вишну-хранитель, невидимый остов и опора раздираемого честолюбием мира. И кто знает, как бы выглядело наше ожесточенное борьбой за первенство общество, не оглядывайся оно постоянно на покойное, несуетное "дворянство".

Хотя Дмитрий Толстой не стал писателем, самим фактом своего существования он успокаивал и облагораживал сотрясаемый пароксизмами тщеславия дух гениального брата, невидимо диктовал ему наиболее глубокие и умиротворяющие страницы его произведений. Так что, можно сказать, что Дмитрий Толстой своеобразно, "по-дворянски" незримо все-таки реализовал себя как великий писатель.

"Дворянин" - прежде всего Человек, а уж потом общественная функция. Поэтому каких бы социальных высот ни достигал он, как бы ошеломляющ ни был успех, окружающие продолжают ценить в нем и любить именно человека. Зелиг писал об Эйнштейне: "Много раз говорил он мне, что способность к научной работе в значительной степени зависит от характера. Но чем больше я работал с ним и чем лучше узнавал его, тем меньше мое отношение к нему зависело от размаха его научных достижений, потому что как ни велик Эйнштейн как физик и философ, как человек он для меня значит гораздо больше."

Природа человека такова, что волей-неволей и совершенно бесконтрольно он привносит в общество тот дух и тот строй, что живет в нем самом. Не исключение здесь и 2-я Воля, и, поскольку внутренней жизни 2-й Воли присущи благожелательность, умиротворенность, покой, уверенной в себе силы, то и появление "дворянина" в обществе приносит с собой тишину и умиротворение, является чем-то подобным жиру, который в старину лили китобои на разбушевавшиеся волны. Не могу не привести в этой связи описание почти магического воздействия 2-й Воли Бориса Зайцева на одном из приемов у Мережковских.

"Это было особенно бурное собрание, похожее на стихийно взбунтовавшийся океан.