3-я Эмоция самое беззащитное в мире существо. 3-ю Физику от ударов худо-бедно защищает право, 3-ю Логику и 3-ю Волю от ударов с грехом пополам защищает этика, но нет ни этики, ни права, способных хотя бы гипотетически взяться за защиту "сухаря" от наиболее болезненных для него ударов: истерик и вообще эмоциональных экзекуций.
Беззащитность 3-й Эмоции перед бурным извержением чувств воспринимается нами не более как казус, чудачество, но никак не личная драма. А напрасно. Здесь подлинная трагедия, вдвойне мучительная, потому что абсолютно непонятна и невидима для окружающих.
Упрек в безучастности к болям 3-й Эмоции приходится бросить даже такому великому знатоку человеческой души, как Лев Толстой. Воссоздавая образ несчастного Каренина в своем знаменитом романе, он поразительно точен в пригляде за 3-й Эмоцией, но еще очень далек от понимания ее природы и сочувствия. Вот характерный отрывок: "Никто, кроме самых близких людей к Алексею Александровичу, не знал, что этот с виду самый холодный и рассудительный человек имел одну, противоречащую общему складу характера, слабость. Алексей Александрович не мог равнодушно слышать и видеть слезы ребенка или женщины. Вид слез приводил его в растерянное состояние, и он терял совершенно способность соображения."
Нельзя не отдать должное, перо Толстого пусть холодно, но точно в описании уязвимости 3-й Эмоции. Готов дополнить его лишь личным наблюдением, которое вполне могло бы стать информацией для уголовной хроники или, на худой конец, источником общественного порицания, если бы речь не шла об эмоциональном прессинге. Так вот, одну мою знакомую, нащупав ее 3-ю Эмоцию, дочиста ограбил собственный муж. Подсмотрев ее беззащитность перед эмоциональным давлением, он слезами выжимал из нее деньги, пока не выжал все. В ответ на истерические вопли, она успевала лишь зажать уши и пробормотать: "Бери, бери все, но, Бога ради, замолчи..."
Фраза: "Только без эмоций! "- с которой "сухарь" обычно вступает в конфликт, даже произнесенная категоричным тоном, на самом деле представляет собой не требование, а тайную мольбу о снисхождении к слабости, тщетную попытку прикрыть в драке больное место.
Описывая Каренина, безукоризненно точен Толстой и в том, что, когда обстоятельства выковыривают "сухаря" из его ледяной скорлупы, он, отпустив постоянно натянутые поводья чувств, внезапно начинает испытывать неведомое, даже немного пугающее удовлетворение от проявления своих переживаний. По словам Толстого, Каренин, склонившись над постелью готовящейся к смерти жены:"...вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им счастье...Он стоял на коленях и, положив голову на сгиб ее руки, которая жгла его огнем через кофту, рыдал, как ребенок".
Однако, как явствует, и справедливо, из толстовского романа, эпизоды открытости чувств редки для 3-й Эмоции и не имеют продолжения. Поэтому как следствие, "сухарь", кроме как на беззащитность перед эмоциональными побоями, часто бывает обречен еще на одну муку - одиночество.
Прежде, говоря о представлениях, намертво связавших любовь и эмоциональность, уже констатировалось, что мерилом любви у человечества служат переживаемые и наблюдаемые чувства, а посему "романтик" ( 1-я Эмоция ) - лучший в мире любовник. У "сухаря" все наоборот - он худший в мире любовник.
Посторонние обычно вообще отказывают ему в способности к любви, как это отчасти делали современники по отношению к Чехову, утверждая, что в жизни Чехова не было большой любви. Но, по более точному наблюдению Куприна, проблема для Чехова заключалась не в содержании чувств, а в форме выражения. Куприн писал: "В нем жила боязнь пафоса, сильных чувств и неразлучных с ним несколько театральных эффектов. С одним только я могу сравнить его положение: некто любит женщину со всем пылом, нежностью и глубиной, на которые способен человек тонких чувств, огромного ума и таланта. Но никогда он не решится сказать об этом пышными, выспренными словами и даже представить себе не может. Как это он станет на колени и прижмет одну руку к сердцу и как заговорит дрожащим голосом первого любовника. И потому он любит и молчит, и страдает молча, и никогда не отважится выразить то, что развязано и громко, по всем правилам декламации, изъясняет фат среднего пошиба." Все так, Куприн совершенно прав, но инстинкт есть инстинкт, и человек, неспособный на широкий чувствительный жест, оказывается чаще, чем кто-либо, обреченным на одиночество.
