Вообще, замечательное свойство психософии заключается в том, что она, не питаясь и не питая иллюзиями, не обольщается на свой собственный счет - в смысле своей действенности. Будучи обращенной в первую очередь к логической функции человека, она знает о многоликости интеллектуальных реакций и не ждет всенародного признания. Еще одно важное наблюдение, касающееся психософии, заключается в том, что она, выйдя из подсознания и вернувшись в него, все-таки возвращается не на прежнее место, а куда-то на грань между интуицией и знанием. Вывожу это из того, что у всякого, освоившего психософию, душевное зрение становится неизмеримо зорче, он не становится роботом, занятым постоянным наклеиванием психотипических ярлыков, но чутье на определенные функциональные вибрации приобретает и тем обеспечивает себе неведомый прежде при контактах с окружающими психологический комфорт.
Как всякая объективизирующая восприятие система, психософия мир не красит. Наука есть наука, она не мед и не грелка. Но психософия позволяет без разочарования смотреть вокруг, потому что лучший способ не разочаровываться в людях - это не обольщаться на их счет. Одним словом, с "Синтаксисом любви" нерадужная жизнь наша делается легче, проще, честней, бесстрашней.
Думаю, и на этом спасибо.
О монархическом периоде истории России в контексте психософии трудно говорить сколько-нибудь многословно. "Тартюф в юбке", "властитель слабый и лукавый", "не царь на троне - лицедей" - так характеризовали русские поэты тогдашних самодержцев и тем подтверждали диагноз, который сам напрашивается даже при беглом взгляде на генеалогическое древо русских царей:
3-я Воля среди наших монархов господствовала безраздельно. Причем, судя по тому, что в XVIII веке русская аристократия, неоднократно становясь перед выбором, с редким постоянством выбирала себе в цари именно "мещан", секрет такой устойчивости заключался не только в ущербном генофонде романовской фамилии.
Наоборот, именно наследственность, играя генами, прерывала подчас дурную бесконечность царской генеалогии и подсаживала на русский трон людей с высокостоящей Волей: Павла I и Александра II. Но, обратим внимание: оба они закончили мученически свой жизненный путь и их насильственная смерть достаточно прозрачно намекала на искреннюю приверженность общества к царям с 3-й Волей, цареубийством корректировавшего недочеты наследственной монархии. Недаром, в XIX веке любили говорить, что Россия - это абсолютная монархия, смиряемая цареубийством. Во всяком случае, чисто психологическими мотивами обуславливалось убийство Павла I, и люди с тонкой психической организацией предчувствовали его задолго до того как оно стало свершившимся фактом. Фридрих Великий пророчески писал о Павле: "Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, кто знает Россию, опасаться, чтобы ему не трудно было удержаться на престоле, на котором, будучи призван управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться участи, одинаковой с участью его несчастного отца (Петра III - А.А.)".
В предпочтении, которое отдавало русское общество 3-й Воле был свой резон. Зыбкость ее Воли избавляла общество от резких движений при сохранении надежд на перемены. Устойчивость дома Романовых хорошо объяснил, объясняя устойчивость трона королевы Елизаветы Английской, один ее английский биограф. Он писал: «...Не только ум ей оказал неоцененную услугу; помогал и характер. В нем, в этом сочетании мужественности и женственности, мощи и извилистости, настойчивости и непостоянства, было как раз то, чего требовало ее призвание. Какой-то глубочайший инстинкт вечно удерживал ее от твердых решений. Если же вдруг она и делала решительный шаг, тотчас она яростно от него открещивалась, после чего еще более яростно открещивалась от собственного отречения. Уж такова была ее натура - плыть во время безветрия по зыбящимся водам и судорожно сворачивать с галса на галс, когда нагрянет ветер. Будь она другая, обладай она, как положено сильному деятелю, способностью избрать линию поведения и неотступно ее придерживаться - ей бы несдобровать."
Та же картина в истории "мещанской" династии Романовых. Хотя "мещанин" - тиран по определению, он вместе с тем чуток к тем невидимым флюидам, что пронизывают общество, и никогда не идет с ним на открытое противостояние. Главное же, что составляет подлинную "силу" властителя-"мещанина", заключено в его слабости: слабости воли, робости, нерешительности. Поэтому неудивительно, что несмотря на неудачные войны, голод, произвол и казни, "мещанская" по преимуществу династия Романовых просуществовала в России без серьезных встрясок на протяжении трех столетий.
Намного интересней, с точки зрения психософии, сложилась ситуация в стране после октябрьского переворота. Захват коммунистами власти привел к тому, что монархию в России сменила монархия же, но не наследственная, а, коряво говоря, "узковыборная". Такая система была, нельзя сказать, чтобы совсем беспрецедентна, по своим принципам она очень близко стояла к системе папства. Разница, пожалуй, заключалась лишь в том, что политбюро ЦК КПСС, решавшее судьбу верховной власти уже в Советской России, было раз в десять меньше численно, чем ватиканский конклав. А в остальном - все то же.