Поскольку Физика стала у Пастернаков одним из двух главных компонентов взаимного притяжения, то естественно, что заметную роль в их отношениях наряду с бытом сыграл секс. Пастернака поразил рассказ Зинаиды о том, как она, будучи еще гимназисткой, три года сожительствовала со своим сорокапятилетним кузеном. Этот роман он позднее описал в "Докторе Живаго" как историю Лары и Комаровского. Чтобы понять природу странного внимания Пастернака к давнему эпизоду из жизни Зинаиды Николаевны, необходимо отметить, что 3-я Физика при внешней брезгливости питает тайный постоянный и болезненный интерес к "пороку", т.е. попросту говоря, к открытому, естественному выражению сексуальности. Оно влечет и пугает 3-ю Физику. Влечение в данном случае возобладало, и жизнь со временем подтвердила правильность выбора Пастернака. Зинаида Николаевна легко, без жеманства и с удовольствием удовлетворила его вечный сексуальный голод, своим простодушным отношением к эротике, оздоровила его прежде болезненное отношение к этой сфере, что, правда, позднее обернулось многочисленными изменами мужа.
Вместе с тем, взаимодействие по Физике дарило супругам Пастернакам не только цветочки. Зинаида слишком серьезно относилась к деньгам, чтобы позволить мужу работать в стол, поэтому Пастернаку пришлось засесть за переводы, и нетрудно догадаться, что делалось это не без зубовного скрежета.
Добавляло напряжения по Физике еще и то обстоятельство, что Зинаида Николаевна, как и все "пушкины", имела склонность к соленому словцу. Дело в том, что 2-я Физика не предполагает цензуры в том, что касается физиологии человека, легко и прямо высказывается по части самых интимных сторон жизни. Такой способ выражения был совершенно чужд 3-й Физике Пастернака и доводил его до того, что он начинал крыть жену "паркетной бурей, побывавшей у парикмахера и набравшейся пошлости."
Впрочем, как ни бунтовал Пастернак против литературной поденщины и соленых словечек, все полученное им от Зинаиды Николаевны безусловно и с лихвой искупало неудобства. Она насытила его неуемную сексуальность, обеспечила максимумом бытовых удобств, приучила к столь необходимому ему физическому труду. Собратья по перу с недоумением и оторопью часто заставали большого поэта, копающегося с женой в огороде или маринующего в ее обществе огурцы. Но на самом деле никакой позы в поведении супругов не было, физическое взаимодействие являлось искренней и насущной потребностью их натур.
Непросто складывались отношения и в сфере волевого взаимодействия. Свидетельства непосредственных участников драмы не сохранились и, возможно, их не было вовсе. Поэтому рискну проиллюстрировать отношения в семье Пастернака цитатами из жизни живших задолго до него людей.
Случилось так, что очень похожая ситуация сложилась в семье Александра Герцена: его жена Наталья со своей 2-й Волей разлюбила 1-ю Волю самого Герцена и влюбилась в 3-ю Волю поэта Гервега. Когда дело дошло до выяснения отношений между супругами, Наталья попыталась передать свои ощущения мужу следующим образом: "У тебя есть отшибленный уголок, и к твоему характеру это очень идет; ты не понимаешь тоску по нежному вниманию матери, друга, сестры, которая так мучит Гервега. Я его понимаю, потому что сама это чувствую... Он - большой ребенок, а ты совершеннолетний, его можно безделицей разогорчить и сделать счастливым. Он умрет от холодного слова, его надобно щадить... зато какой бесконечной благодарностью он благодарит за малейшее внимание, за теплоту, за участие." То есть, вдоволь натерпевшись от сугубого индивидуализма, отчужденности ("отшибленности"), глухоты 1-й Воли Герцена, 2-я Воля Натальи увидела в проявлениях 3-й Воли Гервега возможность взаимодействия. Попросту говоря, Наталья пожалела и пожалела того, кто в жалости нуждался. Недаром, в старину слова "любить" и "жалеть" были почти синонимами в русском языке. Родительской, взрослой 2-й Волей именно "жалел" Пастернак детскую 3-ю Волю Зинаиды Нейгауз и находил в этой жалости, в этом чувстве своеобразную отраду.
В том, что ее не бьют по больному, но жалеют и исправляют изломы души заключалась отрада Зинаиды Нейгауз. Между нею и Пастернаком происходило тоже, что происходило между юным Пушкиным и первым его другом Пущиным. Пущин рассказывал: "Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентричного существа среди людей. Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль меж нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускользают в школьных отношениях. Я, как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена) часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило... Чтобы полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище." Если вспомнить, что Зинаида Нейгауз принадлежала к роду "пушкиных", то данная Пущиным картина легко и уверенно может быть перенесена на отношения ее с Пастернаком.
