Впрочем, я несколько поторопился со своими неуклюжими попытками защитить 2-ю Эмоцию от сторонних нападок. Она вполне способна сама за себя постоять. Тот, кто пытался предъявлять "актеру" какие-либо счета, лезть со своими претензиями, обычно очень скоро начинал жалеть о своей затее. Потому что, за вычетом 2-й Логики, только 2-я Эмоция столь виртуозно владеет искусством "отбрехаться", "отбрить", "припечатать", "облаять" и т.д. Язык - родная, естественная для 2-й Эмоции стихия, и горе тому, кто выберет полем битвы с "актером" именно ее. Точность слова, меткость выражения - не далекая цель, а нормальное состояние "актера", независимо от культурного уровня.
И когда Гоголь, помянув нецензурное прозвище одного из героев "Мертвых душ" и сравнив в этой связи русский язык с другими европейскими языками, писал, что "нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и живо трепетало, как метко сказанное русское слово", то нисколько не льстил русскому народу, а только констатировал преобладание в его среде 2-й Эмоции.
Возвращаясь к проблеме отношения Эмоции к метафоре, необходимо отметить как особую примету то, что 2-я Эмоция ее не очень любит. Толстой прямо говорил о своей антипатии к метафоре. И это понятно. В силу своей неадекватности (всякое сравнение хромает) метафора и не может быть в почете у "актера". Не испытывает он особой потребности в ней даже тогда, когда состоит в поэтическом цехе, хотя, как говорят, метафора - хлеб поэзии. Поэтому из-под пера 2-й Эмоции выходят подчас стихи того особого рода, что называются "анатропными" (букв. "без приемов"). Образцы такой поэзии можно найти у Лермонтова, Есенина, Ахматовой.
То же - в прозе. "Актер" стремится к максимально точной передаче чувств и готов скорее к недосказанности выражения, чем к гиперболизации. Чтобы читатель наглядно представил себе способ эталонного прозаического выражения чувств у 2-й Эмоции, приведу отрывок из трилогии "Детство. Отрочество. Юность." Льва Толстого: "Какое-то новое для меня, чрезвычайно сильное и приятное чувство вдруг проникло мне в душу...Хлопотливое чириканье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное - этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать так, как я воспринимал его, - все мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что красота, счастье и добродетель - одно и то же." Вот так, быть может, слишком многословно, не слишком понятно, с извинениями и отступлениями, но максимально точно старается передать свои переживания 2-я Эмоция.
Вообще литературную деятельность 2-й Эмоции, сильной и процессионной, я называю для себя "акынической". Происходит этот доморощенный неологизм от "акын" - киргизо-казахского звания народных певцов. Канонический образ акына - это человек, едущий по степи на своем шершавом коньке с домброй в руках и от восхода солнца до заката поющий все, что видит. Таким акыном, поющим все , что попало в поле зрения, и мнится мне занятый в литературе "актер".
Акынический подход накладывает особый отпечаток и на форму, и на содержание творчества 2-й Эмоции. Во-первых, она испытывает явную тягу к большой форме: роману (Толстой, Дюма) или поэме (Байрон) - и вообще отличается большой художественной плодовитостью (Лопе де Вега).
Во-вторых, есть нечто специфическое и в содержании "актерского" творчества. Если, как мы помним, 1-я Эмоция является выковыривателем "изюма певучестей", то для 2-й Эмоции нет границ и иерархий при передаче состояний.
- писала Ахматова и в частной беседе уже прозой так изложила свое понимание задач поэзии: "...поэзия вырастает из таких обыденных речений, как "Не хотите ли чаю?" Из них нужно делать стихи." Делать стихи из фразы "Не хотите ли чаю?" - это и значит быть классическим акыном.
Легко описывать "сухаря" - само название подсказывает краски для палитры. Однако в этом случае было бы совершенно неверно использовать исключительно холодные, однотонные цвета. Как и любая Третья, 3-я Эмоция ощущает в себе скованный, но могучий потенциал, и в случаях, когда робость эмоционального самораскрытия удается преодолеть, огонь и страсть вырываются из-под айсберга "сухаря".
Однако такие самораскрытия не означают полной отмены раздвоенности чувств. Вот как описывает состояние своей 3-й Эмоции философ Н.Бердяев: "Я замечал малейшие оттенки в изменении настроений. И вместе с тем эта гиперчувствительность соединялась во мне с коренной суховатостью моей природы. Моя чувствительность сухая. Многие замечали эту мою душевную сухость. Я не принадлежу к так называемым "душевным" людям. Во мне слабо выражена, задавлена лирическая стихия... В эмоциональной жизни души была дисгармония, часто слабость...Сама сухость души была болезнью".
