Нельзя сказать, что Софья Толстая сразу взбунтовалась, оказавшись в положении ведомой, подчиненной. Ее 3-й Воле поначалу даже понравилось передоверять себя чужой, более сильной Воле, но по мере того как тяжесть длани мужа проявлялась все явственнее, тем очевиднее делалась самоубийственность смирения. Оставался путь безнадежного мятежа, динамику которого можно проследить по таким отрывкам из ее дневника: "Он говорил, что я слабохарактерна. Это, может быть, к лучшему… Леву ужасно люблю, но злит меня, что я себя поставила с ним в такие отношения, что мы не равны...У меня был порой страстный любовник или строгий судья в лице моего мужа, но у меня никогда не было друга… Говорила я ему, как он меня всю жизнь унижал. Боюсь быть слабой... Иногда хочется придраться к его слабости… У меня бывает иногда глупое, но бессознательное желание испытать свою власть над ним, т.е. простое желание, чтоб он меня слушался. Но он всегда меня в этом осадит... Иногда мне ужасно хочется высвободиться из-под его влияния, немного тяжелого, не заботиться о нем, да не могу. Оттого оно тяжело, что я думаю его мыслями, смотрю его взглядами, напрягаюсь, им не сделаюсь, себя потеряю."
По мере того как имя Толстого приобретало все большее общественное значение, борьба между ним и Софьей Андреевной все чаще перемещалась в социальную сферу. Показуху, чего таить, любили оба, но более всего по своей 3-й Воле к ней лежала душа у Софьи Толстой, ее общественное мнение волновало несравненно больше, нежели закоренелого индивидуалиста Толстого. Она старательно фотографировалась рядом с ним, делала все, чтобы ее имя постоянно сопутствовало имени мужа, шла даже на то, что было совершенно противно ее природе: благотворительность. Но главное, пусть криво, пусть комично, она стремилась играть роль влиятельной, любящей и любимой супруги. По этому поводу сам Толстой стонал: "Не говоря уже о любви ко мне, которой нет и следа, ей не нужна и моя любовь к ней, нужно одно: чтобы люди думали, что я люблю ее".
Шли годы, но после того как испарились последние иллюзии, уже ничего не менялось в отношениях Толстых. Он продолжал смотреть на нее как генерал на рядового и вел себя соответствующе, она обижалась и, нащупав его больное место, мстила, затворяя дверь спальни.
Обоюдно ощущалась безнадежность положения и каждый искал выход. Мысль Толстого бродила в широком диапазоне - от развода ("Живой труп") до убийства жены ("Крейцерова соната"). Толстая подумывала о разъезде ("Мне легче, когда его нет"), позднее более привлекательной показалась мысль завести посторонний роман ("Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-нибудь..."). Разумеется, когда потребность любви уже столь ясно сформировалась, любовь не заставляет себя долго ждать. Софья Толстая влюбляется, влюбляется в Танеева - милого человека и прекрасного композитора. Дело едва не дошло до греха, остановили Софью Андреевну скорее всего возраст (ей шел шестой десяток) и страх перед бешеным нравом Толстого.
После того как роман с Танеевым благополучно разрешается ничем и становится ясным, что перемена судьбы уже не состоится, Софья Толстая круто меняет приоритеты, она как бы заново влюбляется в мужа и, прежде живя с ним почти в разъезде, начинает буквально преследовать его. Однако, как выясняется, и здесь Толстая опоздала. Поводок чувственности, на котором она всю жизнь водила Толстого, по мере старения делался все длиннее и тоньше, а к его 80-летию порвался совсем. Кроме того, на место рядом с Толстым теперь, помимо нее самой, претендовало еще множество людей: выросшие дети, единомышленники-толстовцы. Оказалось, что, прежде чем начать очередную безнадежную и прежде одинокую попытку восхождения на пьедестал к мужу, необходимо еще растолкать локтями толпу конкурентов. Поэтому остаток жизни она потратила не на борьбу с самим Толстым, он стал для нее лишь орудием, а с главными соперниками - дочерью Александрой и толстовцем Чертковым.
На какое унижение способно постоянно разжигаемое, но никогда не насыщаемое честолюбие 3-й Воли, видно на примере поведения Софьи Толстой незадолго до бегства мужа из Ясной Поляны. Вот написанное ее собственной рукой: "Я ушла, лазила по каким-то оврагам, где меня трудно бы было когда-либо найти, если б мне сделалось дурно. Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятники, с биноклем, чтобы видеть все далеко кругом. В Телятниках я легла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Чертковых, и ждала Льва Н-а. Не знаю, что бы я сделала, если бы он приехал; я все себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Н-а меня бы затоптала..."
Бог мой! Старуха, которой в пору о смерти подумать, ревнует, ревнует, как девочка, к постылому, но прославленному мужу его товарища, вся вина которого заключается в причастности к той благодати, что она считала своей исключительной собственностью.
Толстой расплатился со своей мучительницей самым беспощадным образом, раз и навсегда выиграв многолетнее сражение с ней, бежав из Ясной Поляны и умерев на железнодорожной станции, не в ее кровати и не на ее руках. Софья Толстая, конечно, не была бы собой, если бы не попыталась отыграть назад хотя бы несколько очков в этой безнадежно проигранной партии. Сначала она имитировала самоубийство, потом поехала на станцию к умирающему мужу и там пыталась обработать журналистов. Сын, Сергей Львович с болью писал: " Мама стала спокойнее, но взгляды и мысли ее не изменились. Тот же эгоизм и постоянная мысль только о себе. Она постоянно говорит и любит говорить на вокзале, где все корреспонденты ее жадно слушают, а мы сидим, как на иголках. Отсюда вся та грязь, которая появилась в газетах."