2-я Физика японца также вполне очевидна. Он "трудоголик". Японец стойкий, выносливый, бесстрашный боец и вообще человек живучий (средняя продолжительность жизни в Японии едва ли не самая высокая в мире). Японец предпочитает в быту простоту и естественность, а кухня его близка к сыроядению. Отношение в Японии в плоти лишено как излишнего восторга, так и ханжества.
О доминировании 3-й Воли в характере японского общества также многое свидетельствует. Для него типично неоспариваемая необходимость делегирование индивидуальности в пользу общественных формирований: семье, фирме, государству. На "мещанскую" психологию японцев указывает подчеркнутая этикетность и кастовость японского общества. Одна стюардесса международных линий как-то рассказала, что, когда летит американская делегация, она не в состоянии сразу определить, кто в ней босс, а кто подчиненный, тогда как в японской делегации положение каждого ее члена на служебной лестнице видно за версту. Еще пример: когда между двумя американцами намечается конфликт, они бессознательно стремятся оказаться с глазу на глаз. Японцы наоборот, в сходной ситуации стараются держаться подальше друг от друга и для разрешения конфликта ищут посредника, опасаясь прямого волевого противостояния.
Ум японцев исключительно практичен и направлен только на конкретные, ощутимые результаты. Мышление ради мышления, абстракция чужды 4-й Логике японца, поэтому на Японских островах так и не родились ни серьезная философия, ни фундаментальная наука. Наконец, еще одна не столь весомая, но по-своему замечательная "пушкинская" примета: по словам профессора Кохэй Тани, Достоевский любимый писатель японцев - а Достоевский - естественно, "пушкин" и, кажется, самый откровенный, самый исповедальный из представителей "пушкинского" рода.
В памяти почти каждого человека хранится, обычно связанный с молодостью, проступок, вспоминаемый чаще других, необычайно ярко и с особой горечью. Как правило, проступок этот мелкий и остроту воспоминаний о нем придает то, что он первый. Он - как грехопадение, как потеря невинности, после него все другие грешки, грехи и даже преступления уже как бы сами собой разумеются, ординарны, и потому память о них короче и расплывчатей. Например, для Жан-Жака Руссо такой вехой стала кража ленты, из-за которой служанке отказали от дома, для Льва Толстого - карточный долг. Нечто подобное случилось в шестнадцать лет и с блаженным Августином. Он со стыдом вспоминал: « Я же захотел совершить воровство, и я совершил его, толкаемый не бедностью или голодом, а отвращением к справедливости и от объядения грехом. Я украл то, что у меня имелось в изобилии и притом было гораздо лучше; я хотел насладиться не тем, что стремился уворовать, а самим воровством и грехом.
По соседству с нашим виноградником стояла груша, отягощенная плодами, ничуть не соблазнительными ни по виду, ни по вкусу. Негодные мальчишки, мы отправились отрясти ее и забрать свою добычу в глухую полночь: по губительному обычаю наши уличные забавы затягивались до этого времени. Мы унесли оттуда огромную ношу не для еды себе (если даже кое-что и съели); и мы готовы были выбросить ее хоть свиньям, лишь бы совершить поступок, который тем был приятен, что был запретен."
Отрясти грушу - проступок вполне невинный, и вид подлинного преступления в сознании Августина он приобрел, очевидно, потому, что был совершен сознательно. Ребенок безгрешен, бесстыден и неподсуден, так как не ведает, что творит. Августин в свои шестнадцать лет уже ведал о постыдности содеянного и потому именно с этого начал свое покаяние в "Исповеди".
Отношение Августина к детству было, мягко говоря, противоречиво: в нем самом пожизненно жил большой ребенок (4-я Воля), он любил детей и переписывался с ними до самой смерти. Однако тот же Августин в книге "О граде Божием" писал: «Да и кто не пришел бы в ужас и не предпочел бы умереть, если бы ему предложили на выбор или смерть претерпеть, или снова пережить детство?...с каким запасом суетных желаний, начинающих открываться уже в ребенке, является человек в эту жизнь, так что если оставить его жить, как он захотел бы делать все, что желал бы, то он или всю жизнь, или большую ее часть провел бы в преступлениях и злодеяниях."
С одной стороны, с Августином трудно не согласиться: жадностью и жестокостью дети значительно превосходят взрослых. Хотя и оправдание их лежит на поверхности - рост и незрелость. С другой стороны, у Августина были свои психотипические причины не любить детство: болезненное для "крепостных" ощущение оставленности, сиротства - непременные спутники раннего периода жизни, когда лишенная внешней узды 4-я Воля живет как душа неприкаянная. Для "крепостного" такое состояние кажется особенно опасным, потому что он искренне верит в абсолютную силу начальственного пригляда, без которого вся жизнь человека действительно должна превратиться в нескончаемую цепь преступлений.
