Утонченная и рафинированная сама по себе 3-я Физика Пастернака отличалась особой сверхостротой чувственного восприятия, позволяя ему проникать туда, куда проникнуть невозможно, и сопереживать тому, чему, казалось, не по силам человеческой сенсорике сопереживать:
И сказанное - не метафора, в одном раннем стихотворении Пастернак описывает, как, увидев на блузке возлюбленной комара, он сам оказывается этим комаром и чувствует, как его жало пронзает ткань и впивается в розовую налитую грудь девушки:
Стороннему человеку даже трудно представить себе, что должен был испытывать столь тонкокожий человек, почти всю жизнь проживший в стране, правимой бронированной десницей большевистского левиафана, где массовые казни, пытки, голод воспринимались столь же естественно и неотвратимо, как непогода. Рассказывают, что, когда в начале 30-х советскому правительству пришла в голову блажь прокатить на поезде писательскую братию по умирающей от голода стране, то из всего клана "инженеров человеческих душ", оказавшихся в поезде, Пастернак выделялся тем, что за всю двухнедельную поездку хлебной крошки не проглотил. Не смог.
"...сострадание, доходящее до физической боли, полная сочувствия симпатия, часто следовавшая за этим действенная помощь. И в тоже время явственна непреднамеренная, несознаваемая, быть может, оторванность от повседневной жизни, ее забот и трудностей, полное подчинение ее искусству, затмевающему самую действительность, которой оно, однако, питалось," - писала сестра Пастернака Жозефина, очень точно подсмотрев одну из специфических черт "пастернаковского" психотипа. При всем таланте к сопереживанию, Физика в системе ценностей "пастернака" стоит все-таки на третьем месте, тогда как Эмоция - на первом, и, естественно, что при необходимости выбора, он всегда делает его в пользу эмоциональных производных (литература, искусство, музыка, религия, мистика), и интересы его сосредотачиваются там же.
"Для него любая жизненная ситуация, любой увиденный пейзаж, любая отвлеченная мысль немедленно и, как мне казалось, автоматически превращались в метафору или в стихотворную строку. Он излучал поэзию, как нагретое физическое тело излучает инфракрасные лучи.
Однажды наша шумная компания ввалилась в громадный черный автомобиль с горбатым багажником. Меня с мулатом втиснули в самую его глубину, в самый его горбатый зад. Автомобиль тронулся, и мулат, блеснув белками, смеясь, предварительно промычав нечто непонятное, прокричал мне в ухо: « Мы с вами сидим в самом его м о з ж е ч к е!"" - рассказывал Катаев.
Жизнь сугубо эмоциональная, т.е. насквозь охудожественная, эстетизированная, вместе с тем не отменяет у 1-й Эмоции того, чем она является. А является она законченной эгоисткой, даром самому себе. Исключительно собой и своими переживаниями была занята и 1-я Эмоция Бориса Пастернака. Безоглядность, эгоцентризм, безадресность его поэзии, писем, речей часто ставила читателей и слушателей в тупик, и им стоило больших усилий дешифровать хотя бы часть обрушивающего на них интересного, неожиданного, блестящего, но дикого, слепого и темного камнепада словес. Исайя Берлин после посещения Пастернака писал: « Его речь состояла из великолепных, неторопливых периодов, порой переходивших в неукротимый словесный поток; и этот поток часто затоплял берега грамматической структуры - ясные пассажи сменялись дикими, но всегда поразительно живыми и конкретными образами, а за ними могли идти слова, значение которых было так темно, что трудно было за ними следить..."
"...восприимчивость, вдохновение художника должны быть чрезмерны," - писал Пастернак и тем лишний раз подтверждал наличие у него 1-й Эмоции. Ведь избыточность, как не раз говорилось, - главная примета Первой функции.
Очень выразительно являла себя во всем, что делал и говорил Пастернак, его 2-я Воля. Здесь нельзя не вспомнить знаменитый телефонный разговор поэта со Сталиным по поводу ссылки Мандельштама. Сталин любил пугать своими неожиданными звонками далеких от политики и власти граждан и часто достигал желаемого эффекта - тяжелейшего психического шока. Пастернак оказался в числе немногих, легко перенесших этот удар, и даже в конце разговора стал напрашиваться к Сталину в гости, чтобы, наивная душа, просветить тирана. К счастью для поэта, Сталин скоро почувствовал, куда клонится разговор, и поспешил повесить трубку. Позднее, когда пришло время сторонних оценок этой телефонной дуэли, даже такие заведомо пристрастные арбитры, как Ахматова и Надежда Мандельштам, оценили поведение Пастернака "на твердую четверку".
